«I am also a character of this archive»: Polina Kardymon talks new exhibition at «Terminal A», the differences between theater and modern art, and the contrast of living in Novosibirsk and Moscow

БОЛЬШИНСТВО ЗНАЮТ ТЕБЯ ИМЕННО БЛАГОДАРЯ РЕЖИССЕРСКИМ РАБОТАМ В ТЕАТРЕ. НО ТЫ ОПРЕДЕЛЯЕШЬ СЕБЯ КАК МЕЖДИСЦИПЛИНАРНУЮ ХУДОЖНИЦУ, ТАК КАК ЗАНИМАЕШЬСЯ БОЛЬШИМ КОЛИЧЕСТВОМ ВЕЩЕЙ — ОБЪЕКТАМИ, ПЕРФОРМАНСАМИ, ВЫСТАВКАМИ, ДИДЖИТАЛ-ПРОЕКТАМИ. ЧТО ТЕБЕ ДАЕТ РАБОТА НА СТЫКЕ НЕСКОЛЬКИХ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ОБЛАСТЕЙ?

Мне просто тесно внутри одной дисциплины. Изначально я отучилась на режиссера (прим. ред. — Мастерская А. М. Крикливого и И. В. Панькова в Новосибирском государственном театральном институте), а потом мы вместе с курсом открыли Lab4dram (прим. ред. — Лаборатория Современного Искусства в Новосибирске). И там меня сразу разворотило во все стороны. Потому что после института меня расстраивало, что все предопределено. Если я отучилась на режиссера, значит дальше буду ездить по России и в одном и том же порядке сдавать тех. макет, репетировать, потом ко мне за две недели приедет команда, мы выпустимся и все повторится заново. И эта стабильность меня угнетала, как в детстве угнетала мысль, что нужно будет каждый день в одно и то же время вставать на работу. А когда появилась лаборатория, то можно было пробовать что угодно, и именно там я наконец-то почувствовала себя собой.

И думаю, что каждой идее нужен свой медиум. Ты создаешь спектакли, а потом у тебя умирает отец и как-то не хочется делать спектакль про отца. Хочется сделать перформанс, чтобы вне маски и вне категории отжить свое горе. Здесь приходит перформанс, там приходят объекты, а там — визуальные работы. Просто разные темы, и хочется иметь свободу воплощать любую идею.

А ЧЕМ, ПО-ТВОЕМУ, ОТЛИЧАЕТСЯ ПРОЦЕСС МОНТАЖА ВЫСТАВКИ ОТ ПОДГОТОВКИ СПЕКТАКЛЯ?

Над спектаклем всегда работает большая команда и цеха: бутафорский цех, реквизиторский цех, декорационный цех… И ты очень концентрированно работаешь. А в небольших галереях практически все делаешь сам: ты и художник, и автор текстов, и разнорабочий. Когда я выпускаю спектакли, то не нервничаю. Потому что там такая гигантская команда трудилась, что нервничать просто бессмысленно. А в случае с выставками по-другому. Вот у нас открылась в Петербурге, в галерее «Марина», выставка про мои плиточки из Узбекистана (прим. ред. — выставка «Пыль не кончается», 2023) и меня так трясло перед открытием… Я вообще не могла поверить, что могу так нервничать. Каждый раз переживаю разный опыт.

СЕЙЧАС МНОГИЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ХУДОЖНИКИ И РЕЖИССЕРЫ ПРОБУЮТ СЕБЯ В СОВРЕМЕННОМ ИСКУССТВЕ, ТАК КАК ВИДЯТ ЭТУ СФЕРУ БОЛЕЕ СВОБОДНОЙ, ГИБКОЙ И ПЕРСПЕКТИВНОЙ. СЧИТАЕШЬ ЛИ ТЫ ТАК?

Я не могу говорить за всех, потому что в работе сильно сфокусирована на своей персоне. Это такой — ненавижу это слово, но — автофикшн: то есть работы связаны со мной напрямую какими-то историями, локациями. И для меня принципиально важно, чтобы разные мои компании бесконечно перетекали друг в друга. Поэтому, мне кажется, что зона одна: мы все сочиняем миры и что-то транслируем. Неважно, театр это или совриск. И, говоря о горизонтальности, кажется органичным, что художники начинают двигаться во все стороны, когда нет советского «Союза художников» и можно являться им только с этой корочкой.

А по поводу свободы, думаю, что независимый художник даже если в тусовке, то все равно чаще всего один: у него есть своя мастерская, свои кисти и он находится в определенном вакууме, в зоне своей свободы. А театр — очень коллективная штука, коллективное создание миров. И ты много от кого зависишь, включая директоров и худруков. Но, в целом, это вопрос внутренней свободы. Где угодно можно чувствовать себя свободным, если это соответствует твоему художественному и этическому запросу.

А КАК СЛОЖИЛАСЬ ТВОЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА, ЦЕНТРИРОВАННАЯ ВОКРУГ САМОЙ СЕБЯ?

Нас в театральном институте затачивали на какие-то определенные вещи. На втором курсе я читала Шекспира и думала: «Господи, я что, должна это интерпретировать каким-то образом, какого черта!». Потому что спектакли — бесконечные фанфики на произведение. Это в какой-то момент сильно угнетало, потому что я не понимала основополагающей проблематики. Тогда я начала думать: про что я реально могу рассказать без вот этого странного художественного пафоса? И поняла, что могу рассказывать о себе. И если я что-то понимаю про любовь, то понимаю это через себя, а не через Шекспира. А перформанс — он весь про себя, ты не можешь в нем быть отстраненным. Я занимаюсь художественной деятельностью, театральной, перформативной, но все эти векторы, включая «Архив хрупкого искусства», — часть перформативного существования.

КОГДА БЫЛА ПАНДЕМИЯ И НАЧАЛАСЬ (ЗДЕСЬ БЫЛО СЛОВО, ЗАПРЕЩЕННОЕ В РФ), ЭТО ВЛИЯЛО НА ТВОЮ ПРАКТИКУ? ИЛИ ЛИЧНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ ВЛИЯЮТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГЛОБАЛЬНЫЕ?

Глобальные тоже бьют очень сильно. Когда началась (здесь было слово, запрещенное в РФ), например, я была уверена, что сейчас буду много делать перформансы. Но не сделала ни одного. Вообще с искусством было странно, потому что оно вдруг перестало спасать. Со временем я поняла, что меня держат эти бесконечно хрупкие мирочки: и те, которые я создаю, и те, что от художников в архиве. Два моих больших проекта с начала (здесь было слово, запрещенное в РФ) это «Инсектопедия» в «ГЭС-2», вообще не про людей, а про насекомых, и «Архив», который пытается все эти миры как-то сохранить, спрятать и, в то же время, показать.

Еще я, например, никогда особо не умела дружить: я тусовщица, но не сказала бы, что у меня много друзей. Просто упустила это немножко: в институте времени не было, потом тоже. Но вот с февраля 2022 года я отложила в сторону все большие проекты и начала общаться с людьми. У меня был такой период изучения дружбы: мало проектов, но много личных коммуникаций, которые меня спасли.

ТЫ ВЫРОСЛА, УЧИЛАСЬ, ДОЛГОЕ ВРЕМЯ РАБОТАЛА В НОВОСИБИРСКЕ, И ТОЛЬКО НЕДАВНО ПЕРЕЕХАЛА В МОСКВУ. ЧТО СЧИТАЕШЬ САМЫМ ВАЖНЫМ ИЗ ТОГО, ЧТО УСПЕЛА СДЕЛАТЬ ТАМ?

Мне кажется, главный поинт для Новосибирска — это аудиальный перформанс «Коромысли» (прим. ред: в 2023 году 3-я часть перформанса стала победителем премии «Золотая маска» как «Лучший спектакль в номинации "эксперимент"»). Причем есть свой юмор в том, что когда мы приезжаем в Москву с «Коромыслями», все билеты раскуплены, люди у входа просят проходки, и просто истерика. А буквально через два дня приезжаем показывать в Новосибирске, и у нас продано три билета. Хотя потом это выровнялось.

Еще один важный проект — Лаборатория Современного Искусства, которая закрылась в этом году. Она просуществовала 5 лет, и это такой наш ребенок, потому что мы сделали там сами ремонт, придумали программу, причем не получая зарплату, отбивали аренду показами и все. Когда она открылась, нам все говорили, что это новосибирский Гоголь-центр. Но Новосибирск обладает такой спецификой… Это транссибный город: через него все проезжают, и из-за этого есть ощущение, что искусство тоже прокатывается на этих поездах очень быстро. Ты сделал что-то хорошее, но это загибается по каким-то разным, странным, обстоятельствам. Мне кажется, и с лабораторией произошло то же самое.

И из важного еще, наверное, группа МЫК — это электронное трио presidiomodelo плюс я. Вот мы как-то подружились и внутри этой группы делали много разных видео и театральных проектов в междисциплинарном движе.

КАК ТЕБЕ МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ? ЕСТЬ ЛИ КАКИЕ-ТО ОЖИДАНИЯ ОТ РАЗВИТИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КАРЬЕРЫ ЗДЕСЬ?

Очень ищу мастерскую. В Новосибирске была Лаборатория, и там я много всего делала: ридинг-клубы, перформансы, читки. В Москве сейчас есть только комната, где я живу, и эта же комната — моя мастерская, мой архив и пространство для посиделок, вечеринок. Мне в этом немножко тесно, поэтому хочется найти себе пространство, внутри которого можно разложиться, звать людей и делать маленькие проекты. Ну, заниматься «тусообразованием».

А ожиданий, наверное, никаких нет. Потому что я обычно если чего-то жду, то ничего не получается. В Москве еще много коммерческих проектов и светскости. Это определенная среда, которую хотелось бы поизучать: посмотреть, кто эти люди и как они разговаривают.

В плане искусства хочется себя качать! Хочется крупных проектов. Вот «Инсектопедия» — это хороший, большой, даже гигантский, проект! Внутри него я чувствовала себя реализованно. Часто есть ощущение, что все недостаточно сложно, и я понимаю, что могу выложить еще больше сил. Поэтому хочу проекты, где нужно решать большой объем задач.

РАССКАЖИ ПРО ВЫСТАВКУ, КОТОРАЯ ПРОЙДЕТ В «ТЕРМИНАЛЕ А». ЧТО ТАКОЕ «АРХИВ ХРУПКОГО ИСКУССТВА» И КАК ОН ФОРМИРОВАЛСЯ? КАК ПРИШЛА ИДЕЯ ВЫСТАВИТЬ ЕГО В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ?

Сам архив появился из-за двух художников. Первый — Женя Лемешонок, театральный художник, который приносил мне домой много своих эскизов и черновиков. Он отдавал их, так как знал, что они мне нравятся, но сам был этими работами недоволен. В категории «хрупкого» они находятся по своему нематериальному значению: это то, что могло бы быть выброшено.

А что-то в архиве хрупкое буквально: второй художник, Антон Гудков, начал присылать мне работы на тонкой-тонкой потребительской бумаге. Было непонятно, как это хранить. Сначала у меня было много фоторамок, а потом появились огромные папки с файлами — весь архив в этих папках и лежал. Хотелось это как-то структурировать и вычистить, чтобы увидеть весь объем. И наконец-то это произошло!

Этим летом актер, руководитель нижегородского Центра театрального мастерства Женя Пыхтин позвал меня в Нижний Новгород на фестиваль site-specific спектаклей (прим ред: спектаклей, созданных в несценических пространствах), который одноименно называется «Специфик». Внутри него я соавторствовала вместе с куратором Майей Ковальски из «Терминала А», и мы сделали три больших проекта. В какой-то момент я рассказала Майе, что у меня есть архив, который практически никто не видел целиком и было бы классно его показать. Спустя какое-то время Майя мне пишет: «Ну что, сделаем архив?!». Мне даже не верилось в это, потому что я привыкла, что он просто годами копится, а все работы я знаю наизусть.

СКОЛЬКО ЛЕТ ТЫ ЕГО СОБИРАЕШЬ И СКОЛЬКО ТАМ УЖЕ ЕДИНИЦ?

С 2019 года, сейчас в нем 250 очень разных работ. Есть работы, которые стоят дорого в силу имени автора, а есть, например, наклейки от стрит арт-художников.

95% работ выбирала не я — мне их дарили и отдавали. Поэтому это сложно назвать моей коллекцией искусства. Архив — живая система, и все объекты между собой взаимодействуют.

УДИВИТЕЛЬНО, ЧТО ТЫ ЗАБРАЛА ВЕСЬ АРХИВ С СОБОЙ ПРИ ПЕРЕЕЗДЕ ИЗ НОВОСИБИРСКА В МОСКВУ. ПОЧЕМУ ЭТО БЫЛО ТАК ВАЖНО ДЛЯ ТЕБЯ?

Я думаю, это мое единственное сокровище. В Новосибирске работы из архива висели в коридоре, стояли на полках, шкафах, были частью быта. Мне хотелось как можно скорее вернуть свой привычный мир, в котором искусство повсюду. Но чемодан я так и не распаковала толком — некуда. Плакат художника Забуги разве что висит. Даже с нераспакованным чемоданом мне легче, потому что он со мной в одном городе.

И ТЕПЕРЬ ТЫ ВЕЗЕШЬ ВЕСЬ АРХИВ В НИЖНИЙ?

Да, это полное безумие, но я счастлива.

А КАКАЯ РОЛЬ У КУРАТОРА ВЫСТАВКИ МАЙИ КОВАЛЬСКИ?

Майя как куратор поставила крутую задачу, внутри которой мне очень интересно существовать. Она предложила дать каждой работе свой архивный номер и сделать описание: название и историю про человека. Одни рассказы здесь входят в другие и получается, что все работы как ниткой связаны мной. Но не как хранителем, а как человеком, который переживал все эти сюжеты. То есть я тоже персонаж этого архива.

На выставке у нас будет 5 архивных шкафов, и в каждом из них своя вечеринка: с сибиряками, с питерскими, с тату-художниками из разных городов. Целый шкаф будет посвящен Узбекистану и работам, которые я там сделала сама и которые приобрела. И звук тоже есть в архиве: это кассетки presidiomodelo, с которыми мы были в группе «МЫК».

А МОЖЕШЬ, ПОЖАЛУЙСТА, РАССКАЗАТЬ ИСТОРИИ ПРО ТРИ КАКИХ-ТО РАНДОМНЫХ РАБОТЫ ИЗ АРХИВА?

Хорошо. Но это будет странный набор. Это «Конёк» — работа Полины Майер. Одна из немногих работ, которые я купила, потому что грезила о ней. «Конёк» немножечко, мне кажется, похож на Полину и ее героинь. Но эта фигура такая антропологичная спереди, и такая сказочная сбоку. Материалом для него послужили другие черновые работы Полины, из которых она сделала папье-маше. То есть это ее работы, которые будто превратились в конька. Мне очень нравится этот сюжет!

Еще одна работа «Ухо». Его автор — театральная художница, бывшая девушка моего, на тот момент, парня. В какой-то день она подарила ему свое ухо. Я даже не знаю, как описать, что тогда почувствовала… Мне показалось, что Фрейду понравилось бы. Подарить свое нарисованное ухо, которое висело бы в нашей с парнем квартире и символически слушало, что происходит. Работа долго лежала в самых закромах архива. Но это все равно было его частью. Я не люблю человека, который нарисовал эту работу. Но сама работа не теряет ничего.

А еще работа Доры Помидоры. У Доры вообще ugly vibe, и мне это ужасно в ней нравится. Бабушки — это мой любимый жанр ее работ, потому что художница каким-то странным образом через юмор работает с разновозрастной сексуальностью. В них постоянно есть что-то отталкивающее, притягательное и смешное. У меня, кстати, достаточно много Дориных работ. Не все друг на друга похожи, но у них есть какой-то жуткий вайбец.

РАССМАТРИВАЕШЬ ЛИ ТЫ ВАРИАНТ, ЧТО ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ ПЕРЕДАШЬ ЭТОТ АРХИВ В КАКОЙ-НИБУДЬ МУЗЕЙ ИЛИ ГАЛЕРЕЮ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА?

Было бы круто, если бы это все стало общественным, конечно. Но другой вопрос: как институция будет производить отбор? Тут есть вещи, которые вызывают сомнение. Например, детские рисунки.

У меня есть работы одного ребенка, Арсения. Он с детства рисовал много монстров, а потом уехал в Новокузнецк к своей бабушке на лето, и бабушка сожгла его рисунки со словами, что это все от лукавого. Когда я узнала эту историю, мне было очень обидно, и буквально на следующий день я пошла и набила татуировку с этим монстром. Арсений уже вырос и больше не рисует. И вот как институция распорядится этими работами, которые для меня, например, очень важны? Я не утверждаю, что это современное искусство, но эти работы — уже часть архива: его монстры живут здесь с другими монстрами.