Six emotions: body in art and life. Anastasia Kamenskaya on accepting oneself and vulnerability in one’s “flaws”

Лето. Мне 13. Я сижу дома, ем по два мороженых в день, а больше, кажется, ничего, и целыми днями смотрю по MTV клипы Pussycat Dolls, в которых каждое движение девушек с натренированными телами вызывает восхищение. Я же ничего не знаю о косметике, романтике и прогулках под луной. На даче мальчики учили девочек целоваться, я все упустила, да мне и не предлагали. Наверное, переживаю, но расстраиваюсь не сильно. Иду и беру из морозилки второй пломбир в стаканчике, прибавляю громкость, дергаю ногой в такт. С того лета на память осталась фотография: я стою у воды в купальнике и с арбузной коркой на голове. Веселая, с очевидными надеждами на будущее и поцелуи в глазах, но также и с некоторым количеством отложившихся вафельных стаканчиков на боках.

Мне 30. Я смотрю на этот кадр, а потом на свои бока и задумываюсь, что чувствовала по отношению к своему телу тогда, а что — сейчас. Радость, отвращение, страх, злость, грусть, удивление — вот список эмоций, каждую из которых я испытывала относительно собственного или чужого тела совсем не раз. Когда оно выглядит так, как я мечтаю, я радуюсь, когда нет — печалюсь. Удивлялась и продолжаю удивляться, ведь оно умеет удивлять, но и злюсь тоже, когда тело не спешит откликаться на желания головы (кстати, спасибо ему за это, ведь ему знать лучше). И, конечно, боюсь, что оно будет меняться, но совсем не туда и не так, как мне бы хотелось. Есть основания полагать, что в своих чувствах я не одинока. Да и культура вторит жизни, ведь творят ее люди совсем не бестелесные.

Тело в искусстве — тема широкая, не чуждая ни идеализации, ни демонизации. С течением веков и эпох тела на полотнах и в скульптурах обнажались и закрывались, разбивались на геометрические фигуры и отображались с анатомической точностью, были пышны или измождены модой на тонкие талии. Тело констатировало, возбуждало, возмущало, становилось причиной восторгов или недовольств. Многие из нас, взрослея, рассматривали в музее тела далеко не из одного только интереса к искусству. Любопытство, восторг от взгляда на что-то запретное, а потому особенно сладкое — эти ощущения, как правило, забыть сложно, а ставшее их источником произведение впечатывается в память навсегда, как близки к искусству или далеки от него мы бы ни были. То же — и в литературе. Анна Каренина, к примеру, несла полноватое свое тело удивительно легко, на это Лев Толстой обращает внимание столь же пристальное, как на ее блестевшие даже в темноте глаза, непослушные завитки кудрей или миниатюрные кисти рук. Без этой походки не было бы той Анны, которая в воображении каждого из нас обретает свои особые воплощения. То притяжение, которое рисуют слова Толстого, пронизывает бумагу, оно легко осязаемо, оно, в том числе, и глубоко телесно.

Столь же телесны и цветы Роберта Мэпплторпа: грациозные, сексуальные, демонстрирующие свою дистанцию или ее отсутствие — такие же разные и обладающие противоположными порой характерами, как люди. На этих снимках нет обнаженных тел в буквальном их смысле, но в иносказательном — сполна. В обнаженности проявляется одновременно и сила, и уязвимость. О последнем многое могут рассказать пластилиновые скульптуры художницы Татьяны Бродач. То закрывшиеся от окружившего их мира, то, напротив, чувствующие полную с ним сопричастность, они живут своей жизнью: любят, грустят, загорают на солнце, бездельничают в летний полдень. Им не за чем скрыться, ведь в одежде мы часто видим способ отстраниться и спрятаться, а у этих героев никакой одежды нет, если обнажаться, то до конца. Рука в руке, тело на теле, а, может, полное одиночество и попытка спрятаться от действительности, свернувшись в клубок: в искусстве, так же, как и в жизни, бывает по-разному. Сегодня мы можем быть одними, завтра — иными, в своих собственных руках мы тоже порой как пластилин.

Часто мы так стараемся скрыть свои мнимые изъяны и подчеркнуть достоинства, что забываем о том, что другой может быть так же уязвим, как и мы сами. Нам кажется, что наши «недостатки» заметны всем, мы склонны их преувеличивать, иногда даже оказываясь заложниками собственных переживаний. И я пишу «мы», но говорить, конечно, должна про себя, не пряча это свое частное за общим. И вот я прихожу на тренировку, где учат гибкости и растяжке, а девушки умеют разное, как в тех самых клипах Pussycat Dolls. Чувствую себя героиней какой-нибудь американской комедии излета 2000-х, с таким сюжетом, где в зал в середине занятия, когда ты корчишься в муках, обязательно заходит бывшая подруга твоего друга, которая, конечно, спортсменка. Ну а у тебя несколько лишних складок на животе, а где-то в них чувство юмора затерялось. Уязвимо, но смешно. В попытке дотянуть свою руку до противоположной ноги задумываюсь, что судить о нас должны не только наши тела, но и дела тоже, и тут же вспоминаю, что уже почти два десятка лет обхожу стороной вафельные стаканчики. Ничего личного, просто люблю теперь другое мороженое.