Rehearsals of death: “Best funeral ever” performance by Natasha Borenko

Хороший тон в отношении смерти — делать вид, что ее нет. Из-за этой культурной установки мы бываем беззащитны перед утратой близких. Ритуалы скорби не помогают нам проститься с умершим, если мы воспроизводим их неосознанно. Режиссерка Наташа Боренко инсценирует собственные похороны, чтобы аудитория хоть отчасти подготовилась к встрече со смертью: ее перформанс Best Funeral ever на площадке Ballhaus Ost — это безопасное пространство, где можно разобраться в смысле погребальных обрядов. «Похороны — рождение сообщества», — говорит Боренко со сцены. Одна из задач этой работы — сделать так, чтобы в конце перформанса зрители стали ближе друг к другу, чем были в его начале.

Боренко, уроженка Сибири, вот уже несколько лет живущая в Берлине — специалистка по театру горожан: это направление в нон-фикшн театре, где между персонажем и зрителем нет посредника-артиста. В театре горожан может участвовать любой человек, неважно, выходил он когда-либо на сцену или нет. Героями спектакля могут стать и зрители, которые понятия не имеют, что их ждет. В сущности, цель такого театра — создавать коммуникативные ситуации, и коммуникация в них совсем не обязательно должна быть односторонней. Best Funeral ever — это как раз такая интерактивная ситуация.

Драматургией перформанса занималась Лидия Голованова, а пространство создала Ксения Перетрухина, театральная художница, ставшая в прошлом десятилетии одним из идеологов нового российского театра. Участие Перетрухиной в проекте символично: она последовательная сторонница театра-лаборатории, где в экспериментальном режиме реализуется социальная утопия.

Боренко встречает зрителей, лежа в гробу. На экране — ее фотографии разных лет. «Этот снимок я бы не выбрала», — комментирует перформерка некий не совсем удачный, как ей кажется, кадр (по-английски, поскольку в зале и берлинцы, и недавние эмигранты из России). «Это я и другие мертвые люди», — продолжает она, когда очередь доходит до фотографии с кладбища. Вообще, смешного в этой работе много: репетировать собственные похороны без улыбки — значит относиться к себе слишком серьезно.

Перформерка недолго остается на сцене одна. Ей то и дело нужны зрители-добровольцы, которым в этой репетиции отведены роли родных и близких. Их задача — подготовить тело к погребению. Объединенные общим делом и невольной симпатией к исполнительнице, рискнувшей поставить себя в столь уязвимое положение, они мало-помалу переносят эту симпатию друг на друга. В результате незнакомцы становятся если не друзьями, то по крайней мере не чужими людьми, которых сближает две простых истины: они все живы, и это не навсегда.

Художники нередко ставят под сомнение культурные нормы, связанные со смертью, и выдвигают собственные. Кто-то, как британский живописец Патрик Колфилд, проектирует для себя вызывающие надгробия. Другие, как россияне Артем Филатов и Алексей Корси, предлагают ритуальные услуги с альтернативной, нерелигиозной символикой. Один из проектов-предшественников упомянут в Best Funeral Ever: речь о завещании Марины Абрамович, составленном еще в 2004 году. По замыслу знаменитой художницы перформанса, у нее будет три могилы, — в Белграде, Амстердаме и Нью-Йорке, — и никто, кроме ближайшего круга, не узнает, где лежит сама Абрамович, а где муляж.

Сверхзадача перформанса, во всяком случае, того направления, к которому принадлежит Абрамович, — контроль над собственным телом и собственной жизнью. Хрестоматийные перформансы XX века с порезами, синяками и ожогами — в каком-то смысле ответ на государственное насилие. Логика такая: пускай художник терпит боль и рискует здоровьем, зато делает это по доброй воле, выступая как единоличный автор собственной биографии, как минимум, одного из ее эпизодов.

Умирая, мы окончательно теряем контроль над телом, но Абрамович бросает вызов этому естественному закону. Для тех, кто придет проститься с художницей, она, по сути, будет еще жива, ведь у нее будет власть над ситуацией, а у них — нет: они даже не поймут, на что смотрят — на человека или на скульптуру.

Для Абрамович, как правило, главное в перформансе — что происходит с ней самой: публика — лишь свидетель ее подвигов. Боренко сосредоточена на том, что происходит со зрителем. Поэтому цель ее проекта противоположна той, которую преследует Абрамович в своем завещании. Она стремится не сохранить контроль, а, наоборот, ослабить — или хотя бы попытаться.

Боренко буквально вручает себя аудитории: добровольцам из зала предстоит омыть ее тело, выбрать наряд, переодеть, положить в гроб — короче, провести все главные манипуляции, в которых нуждается умерший. Перформерка не забывает поддерживать партнеров по сцене, — «Вы прекрасно справляетесь!», — но в остальном никак им не помогает: тому, кто вызвался ее одеть, приходится по-настоящему трудно.

Игру в похороны можно понимать не только буквально, но и метафорически — как творческий манифест: художник «умирает», уступая сцену зрителю. Сознательно или нет, Боренко в этой работе ссылается на философа Ролана Барта и его программное эссе 1967 года «Смерть автора». Барт настаивал, что у произведения нет «правильной» трактовки: в исследовании искусства важна не предполагаемая позиция автора, а наши собственные впечатления и наблюдения.

Авторитет художника, обеспеченный самим словом «художник» (точнее, его культурным бэкграундом), и вытекающая из этого авторитета власть над публикой — серьезнейшая проблема для современного театра, которая трактуется в том числе политически, как отражение недемократического общества. Неудивительно, что именно в театре эту проблему ощущают острее всего, ведь у театрального зрителя традиционно меньше свободы, чем у читателя или посетителя выставки.

Сегодня многие деятели театра пересматривают отношения с публикой: вместо того, чтобы выражать себя, они стараются создать идеальные условия для зрительской рефлексии. Именно этим занимается Боренко в Best Funeral Ever. Казалось бы, репетиция похорон — формат, который предполагает нечто вроде исповеди, но из проекта мы узнаем совсем немного о его создательнице. Боренко вообще не главная героиня этого проекта, его настоящий протагонист — аудитория, которая из собрания случайных людей превращается в маленькое сообщество.

В то же время перформерка намекает, что не вполне уверена в успехе своего замысла. Например, она приписывает зрителям решения, в которых те не участвовали — вроде выбора цветов и памятных фотографий. В итоге начинаешь сомневаться, а был ли хоть один момент, когда ты по-настоящему контролировал ситуацию — или ты всего лишь отыгрывал этот контроль, как актеры отыгрывают роли в традиционном театре, а на самом деле просто следовал инструкциям.

Даже если художник мечтает о подлинно демократическом театре, видит в зрителе партнера и предпочитает роли демиурга скромную работу модератора — может ли он воплотить эту утопию в жизнь, или сама природа искусства будет ей сопротивляться? В самых интересных и тонких театральных проектах, посвященных отношениям автора с публикой, вопрос о распределении власти всегда остается открытым. Best Funeral Ever — не исключение.